«От педагога нельзя требовать то, чему его никто никогда не учил»
Минобрнауки России опубликовало для широкого обсуждения проект концепции и содержания профессионального стандарта педагога. Об основных принципах, которые легли в основу этого документа, о ходе работы над ним и перспективах внедрения рассказал руководитель рабочей группы, директор московского Центра образования №109, член Общественного совета при Минобрнауки, член-корреспондент РАО Евгений Ямбург.
– Евгений Александрович, как получилось, что вы стали автором профессионального стандарта? Вы всегда критиковали реформу образования и вдруг взялись за разработку документа, заказанного министерством.
– Я не скрываю свою позицию по поводу реформы: по сути дела, никакой реформы образования у нас нет, а есть в лучшем случае организационно-экономическая, бухгалтерская реформа, связанная с введением новых экономических и правовых механизмов, как, например, нормативно-подушевое финансирование. И эта реформа проводится через голову учителя.
Решение о разработке профессиональных стандартов было принято на правительственном уровне, хотя президент поручил разработать стандарты учителей только двух предметов – русского языка и математики. Но этого недостаточно. Нужен стандарт профессиональной деятельности не учителя, а педагога, причем для всех уровней общего образования, включая дошкольное.
Я человек старой эпохи и привык работать по принципу «критикуешь – предлагай». Министр Дмитрий Ливанов предложил мне заняться этой работой. Я был избран в Общественный совет при Минобрнауки через «Эхо Москвы», народным голосованием, и если уж я там оказался, нужно что-то делать. Я много лет говорю, что суть профессиональной деятельности учителя выхолащивается, и для меня стандарт – попытка что-то реально изменить. Это звено, ухватившись за которое, как говорил немодный ныне Ленин, можно вытащить всю цепь.
– Попытки разработать профессиональный стандарт учителя предпринимались и ранее, но результаты не устроили министерство. В чем проблема?
– Я прочитал один такой проект – сотни страниц, туда попытались вложить все, что можно и нельзя. Многие посылы мне как теоретику и практику не очень понятны. Что имеется в виду под гуманистическим и демократическим подходом в образовании? Как можно обеспечить каждому ребенку индивидуальную траекторию развития, не зная, какие интеллектуальные, психологические и иные возможности у него есть? Или вот еще идея: ребенок должен сам выбирать учителя. Но ведь это нереально. В другом проекте я прочитал, что учитель должен уметь петь и танцевать, но в школе моего друга Сергея Казарновского физику ведет учитель-колясочник. Еще одна обязанность, против которой я выступаю, – что учитель обязан формировать базу данных для вышестоящей организации. Всем понятно, что это утяжеляет и без того тяжелый труд учителя, уводит его от основных функций.
Минтруда поставило задачу соотнести стандарт со структурой профессиональной деятельности педагога. Что туда входит? Обучение, воспитание и развитие ребенка. Вот его основные обязанности, а все остальное – по большому счету, от лукавого. При этом совершенно очевидно, что нынешний уровень учителей не отвечает вызовам и угрозам не то что завтрашнего дня, но даже сегодняшнего.
– О каких вызовах идет речь?
– Есть тяжелейшая проблема, которую почти никто, кроме меня, не хочет обсуждать. Я много лет работаю на стыке медицины и педагогики: в школы приходит все больше детей с минимальными мозговыми дисфункциями, синдромом дефицита внимания, легкой задержкой в развитии, невротическими отклонениями и прочее. Это во многом обусловлено успехами медицины: удается выхаживать новорожденных даже в очень тяжелых случаях. И хотя сегодня, по данным Минздрава, первую группу здоровья имеют 20% детей, я не верю этой цифре – Союз педиатров России снижает ее до 2%.
Другая проблема – изменение демографического состава. В Москве немало классов, где русский язык неродной. И педагоги не знают, как работать с таким контингентом.
Закон «Об образовании» требует, чтобы в любом классе могли учиться любые дети, но сегодняшний учитель не готов работать с любыми детьми. Говорить ребенку с дефицитом внимания «Будь внимателен!» – то же самое, что говорить слепому «Присмотрись!».
Раздел, посвященный развитию, в стандарте самый большой, обучению и воспитанию – поменьше, поскольку это вещи традиционные. В отдельное приложение вынесены ИКТ-компетенции – на дворе XXI век.
– Чем объяснить появление в профессиональном стандарте трех компонентов, как в старой структуре образовательных стандартов, – федерального, регионального и школьного?
– У нас очень разная страна: отдаленный регион и мегаполис – как разные планеты. Есть города, есть регионы сельские, мононациональные и поликонфессиональные.
В свою очередь, школа вправе формировать свои требования к педагогу в соответствии с программой, которую она реализует. Доцент математики, витающий в формулах, в 57-й школе будет востребован, а в моей школе его «вынесут».
Хотя есть риск, что региональное и школьное наполнение на местах окажется не таким, как нам хотелось бы.
– В стандарте сказано, что педагог должен иметь высшее образование. А как же выпускники педучилищ – воспитатели детских садов, учителя начальных классов?
– На меня уже ополчились за это: Ямбург хочет закрыть педучилища. Но ведь во всем мире чем младше ребенок, тем выше квалификация педагога, а у нас наоборот. В младшем возрасте можно снять многие проблемы, связанные, например, с дисфункцией мозга и синдромом дефицита внимания. В педучилища идут ребята из сельских районов, интересующиеся профессией, ориентированные на детей, на практику, и хотя поначалу уровень не очень высок, их в педвуз нужно брать без всякого ЕГЭ на второй или даже на третий курс. Конечно, нельзя загонять людей в вузы, но создать условия для повышения уровня образования, пусть в заочной форме, чтобы не отрывать человека от педагогической деятельности, необходимо.
– Все, о чем вы говорите, – неочевидные вещи? Директора школ, управленцы более высокого уровня сами это не понимают?
– В результате судорожного реформирования люди вынуждены думать о другом. Директора озабочены заполнением баз данных и распределением стимулирующего фонда – управление перестало быть ориентированным на школу, на ученика. Мало кто из директоров сегодня ходит на уроки – сил на это не остается. Есть мнение, что директор должен быть, прежде всего, менеджером, а чем управлять – не имеет значения. Я убежден, что это ошибочный тренд: хотя есть общие законы, любое грамотное управление должно быть объектно-ориентированным, то есть со знанием содержания. Этих знаний не хватает.
В ныне действующих квалификационных характеристиках учителя до сих пор есть положение о том, что он обязан составлять рабочие программы. Если не составляет – значит, не соответствует должности. Но ребенка за этим он уже почти не видит.
– Вы собрали очень небольшую рабочую группу – всего 12 человек, в том числе трое из МГППУ, но ни одного из регионов. Почему так?
– Привлечение специалистов МГППУ обусловлено тем, что наиболее сложная проблема, которую мы решаем, – отсутствие психолого-педагогического контента. В МГППУ сильна «клиническая часть»: там учителей готовят не просто в аудиториях, а на стажировочных площадках – в школах, детских садах. Это и есть системно-деятельностный подход в подготовке учителя, который необходим всем педвузам и которым мы руководствуемся при создании стандарта. Нет смысла просто добавлять в программы психолого-педагогические курсы, чтобы профессора по старым учебникам вещали огромное количество часов, а на выходе требовали пересказ.
В рабочую группу включены победители конкурса «Учитель года», ставшие директорами, – Михаил Случ и Анна Мехед. Это и учителя высочайшего класса, и работодатели. Елена Булин-Соколова – тонкий специалист по ИКТ, она обучила всех учителей Москвы, чтобы стандарты начальной школы реально заработали. Алексей Семенов – и.о. ректора МИОО, представляет систему повышения квалификации и переподготовки учителей.
Что касается регионов, то стандарт создавался в рекордно короткие сроки – мы в течение двух недель заседали буквально через день с утра до ночи, «выдергивать» кого-то с мест не имело смысла. Я часто бываю в регионах и не встречаю противодействия, скорее наоборот. К тому же у регионов будет возможность создавать свой компонент стандарта.
С самого начала были поставлены задачи и распределены обязанности. Работала команда – компактная, мобильная, толерантная. Мне как журналисту и писателю приходилось переводить формулировки на нормальный русский язык, чтобы документ был понятным.
– Как идет обсуждение документа?
– Мнений очень много. Мне жаль только, что многие люди не читают его системно – выхватывают то, что касается только их: учитель русского языка читает только стандарт для учителя русского языка в приложении. А это приводит к искажениям. Но встречаются просто изумительные отзывы, отнюдь не комплиментарные. Назову трех представителей РАО, мнения которых для меня оказались очень важны, – Анатолия Викторовича Мудрика, Марка Максимовича Поташника, Владимира Ильича Загвязинского.
– Неоднократно высказывалось предположение, что стандарт нереализуем, поскольку слишком уж много от учителя требуется, причем в категорической форме: слово «должен» в тексте идет рефреном.
– Стандарт – это перечень компетенций, которыми должен владеть учитель, в том числе минимальных – знать предмет, программу школы. И нельзя обойтись без слова «должен», потому что это его функциональные обязанности, за это ему платят деньги. Есть уровень сегодняшний, а есть цели, к которым надо идти: стандарт должен фиксировать минимум и открывать перспективу. Меня упрекают, что это «фантазии Фарятьева», но если мы не будем двигаться вперед, зафиксируем то, что есть, то взорвем школу изнутри.
Есть ощущение, что сам термин «стандарт» будет вызывать у учителей аллергию, восприниматься как ограничение, рабство, тюрьма, потому что у государства плохая кредитная история по отношению к учителям. Но мне трудно представить себе фигуриста, который выполняет произвольную программу, не освоив обязательную. Стандарт – это гарантия: что можно требовать, а что нет.
Важно, что с формулировками стандарта будут связаны вопросы зарплат и пенсий педагогов. Мы ведем диалог с Минтруда, чтобы наш проект соответствовал общим рамкам, заданным для всех профессиональных стандартов. Это довольно сложная работа, за нее отвечает проректор МГППУ Юрий Михайлович Забродин – есть риск с водой выплеснуть ребенка, поскольку наш подход с трудом поддается формализации. Многое нужно будет поменять в нормативных актах хотя бы потому, что мы написали стандарт не учителя, а педагога. Разговор с фининспектором о поэзии или педагогике всегда труден – требуется скрупулезная работа, чтобы не подставить учителя.
– Не получается ли так, что основные положения стандарта основаны на вашем личном профессиональном опыте, опыте вашей школы?
– Кто-то сказал, что Ямбург написал стандарт для собственной школы. Дело в том, что большинство школ – общеобразовательные, они берут всех. Но тогда надо научить учителей работать со всеми категориями детей. Поэтому наш проект – это стандарт педагога не школы Ямбурга, а школы для всех.
И это единственный возможный подход: вы все равно будете учить всех детей, которые к вам придут, в том числе с ограниченными возможностями здоровья. Нужно знать, что, например, глухих нельзя обучать вместе со слепыми. Нужны тьюторы, которые бы переносили детей, которые не могут сами передвигаться. В Германии я видел, как такие обязанности выполняет парень, который проходит альтернативную службу в армии, а потом собирается учиться на дефектолога. Недостаточно просто рассуждать про инклюзивное образование и бездумно закрывать коррекционные школы, передавая детей в школы общеобразовательные, где учителя перед этим прошли месячный курс повышения квалификации.
Учитель должен уметь работать и в гимназическом классе с сохранными детьми, и в классе коррекционном. В каждом случае – свой подход. Например, на уроке истории в коррекционном классе, чтобы дети поняли, чем торговали на агоре в Афинах, они должны не просто об этом услышать от учителя, но и тут же съесть оливки, которые заранее покупаются. Когда учитель рассказывает о древнегреческой амфоре, половину которой нашли археологи, они должны нарисовать эту амфору и заштриховать половину. Чтобы они запомнили направления греческой колонизации, на карте должны быть дырочки… Так переплетаются предметная и дефектологическая методика. Это технология, ей можно обучать. Дефектолог пишет индивидуальную программу развития ребенка, а педагог реализует ее в образовательном процессе.
На всех этапах обучения детям необходимо медико-психолого-дефектологическое сопровождение. Педагог должен знать дефектологию, но делать из него дефектолога не надо – просто он должен уметь читать документы специалистов, переводить на язык педагогики заключения психологов и дефектологов, работать с ними в команде, создавая индивидуальные планы развития ребенка вместе. И в этом контексте стандарт – способ противодействия опасной тенденции, когда в школах ради оптимизации расходов сокращают психологов, дефектологов, социальных педагогов, а школьных медиков переводят на работу в поликлиники, хотя понятно, что никакой аутсорсинг не заменит постоянного наблюдения и коррекции детей.
– Стандарт должен стать основой оценки работы педагога. Каковы здесь основные принципы?
– В образовании должны быть уравновешены социальная и образовательная функции.
Если вы принимаете в школу девочку с дислексией и дисграфией, которая делает в диктанте 60 ошибок, а на выходе количество ошибок сокращается до 10, это отличный результат работы учителя. Нельзя его оценивать исключительно по победам детей в олимпиадах и результатам ЕГЭ – тогда школа будет «выпихивать» слабых детей. Той учительнице, которая удерживает в школе детей из пьющих семей, нужно давать звезду героя. Она еще деньги несет в школу, которые следуют за каждым учеником. Но она будет поймана как воровка на первой же аттестации, потому что ее ученики не показали высокие результаты.
В дополнение к стандарту необходимо принять положение об аттестации педагогов. В министерстве нам говорят: дайте измерители. Но в педагогике не все поддается измерению – результат отсрочен. Например, любой ребенок в классе может стать объектом унижения и травли – по национальному признаку, из-за проблем со здоровьем и проч. Учитель должен уметь защищать ребенка, которого не принимают в коллективе. Но как это оценить? Как измерить самочувствие такого ребенка?
Решение о том, соответствует учитель занимаемой должности или нет, должна принимать сама школа. Во всем мире существуют такие понятия, как внутренний стандарт учреждения и внутренний аудит. Конечно, без внешнего фактора не обойтись, например, в случае возникновения трудовых споров. Но если мы всерьез хотим развивать государственно-общественное управление в образовании, нужно создавать неполитические профессиональные сообщества, где входным билетом будут не денежные взносы, а репутация учителя и его владение передовыми педагогическими практиками. Сейчас на этом поле играет только Минобрнауки, и нижестоящие управленцы готовы выполнять любые указания. Но ведь в профессиональном сообществе споры могли бы разрешать мэтры – признанные учителя, а не государство. Не знаю, будет ли при моей жизни профессиональное сообщество столь же значимым, как вертикаль, но пока этого нет, любые искажения возможны.
Аттестация должна носить государственно-общественный характер и не должна быть унизительной для учителя. Тогда ему не придется собирать 300 страниц информации о себе, с грамотами учеников и их результатами ЕГЭ за пять лет и вдобавок к этому отвечать на 500 вопросов анкеты.
– Сколько времени понадобится учителю для собственной перестройки и освоения компетенций, заявленных в стандарте?
– Стандарт так и останется протоколом о намерениях, если не будет изменена система подготовки педагогов. В преамбуле написано жирным шрифтом: «От педагога нельзя требовать то, чему его никто никогда не учил». Поэтому стандарт профессиональной деятельности становится инструментом изменения стандартов высшего педагогического образования, системы повышения квалификации и переподготовки учителей.
В педагогическом образовании дела обстоят очень худо. Например, педвузы выпускают учителей математики без права преподавания информатики, учителей русского языка – без права преподавания литературы. Формальное перенесение Болонской системы на российскую почву привело к тому, что бакалавры педагогики к работе в школе не готовы. Девочка-филолог после бакалавриата приходит в школу, сама еще ошибки делает, но собирается в магистратуру учиться на психолога.
Учитель – это не просто специалист по своему предмету, но и специалист по ребенку, он должен понимать, что такое девиации. А этому мало учат – психолого-педагогический контент везде сокращен, культурологическая составляющая, позволяющая, например, работать в поликонфессиональных классах, минимальна, педагогическая практика-стажировка сокращена до 30 часов за все 4 года. Идти в класс к такому учителю – то же самое, что ложиться на стол к хирургу, который прошел теоретическую подготовку. Выпускники педвузов боятся детей, не знают, как к ним подойти. Если человек приходит в школу после непедагогического вуза, не получив нормальную переподготовку, ситуация еще хуже. Хотя, конечно, если эти люди мотивированы и обладают педагогической харизмой, в школе они нужны.
Я против бездумного закрытия педагогических вузов и считаю, что при подготовке учителей нужна интеграция разных учреждений с учетом их сильных сторон. Например, МГППУ блистательно готовит практических психологов, готовых работать в дошкольном и начальном звене, а МПГУ – учителей математики. Пусть они проходят стажировку друг у друга. А в системе повышения квалификации учителя должны иметь возможность самостоятельно выбирать институт и программу – голосовать ногами.
– Как вводить стандарт? С чего начать?
– Стандарт не может быть внедрен немедленно. Но в самое ближайшее время нужно начинать пилотные проекты в отдельных педагогических вузах и институтах повышения квалификации – тех, которые готовы уже сейчас перестроиться и начинать готовить учителей под новый стандарт. В их составе должны быть стажировочные площадки – школы, детские сады.
– Последний вопрос: далеко не всем экспертам удается быть услышанными властью. Дмитрий Ливанов вас слышит?
– Да. Это второй министр в моей жизни, который вникает в ситуацию, первым был Эдуард Днепров.
Поручение разработать стандарт было довольно внезапным. Сначала обсуждали, нужен он или нет, но на заседании Общественного совета в Ставрополе 18 января мне внезапно поручили подготовить текст за две недели. Я опешил, но потом подумал: почему нет?
Я уверен, что у министерства нет желания провести линию отчуждения между властью и педагогами. На заседаниях рабочей группы Ливанов не просто присутствовал, но и реально работал, давал дельные замечания. Мы договорились о гласности на всех этапах разработки, публикации и обсуждения стандарта.
Интернет-издание «Просвещение», «Стандарт педагога школы для всех», 17 апреля 2013 г.
Хватит читать макулатуру
Лев Иосифович Соболев, заведующий кафедрой словесности гимназии №1567,
работает по собственным программам в гуманитарных классах, выпустил не одно поколение учащихся, влюбленных в филологию и ставших учителями. Лев Иосифович поделился своим богатым педагогическим опытом, рассказал о том, почему не стоит из года в год поднимать шум вокруг ЕГЭ, а также дал несколько советов начинающему учителю.
– Лев Иосифович, мы знаем, что у вас очень богатый опыт преподавания литературы. Как, по вашему мнению, поменялось преподавание литературы за последнее время?
– Во-первых, исчезла необходимость двоемыслия, когда мы говорим одно, подразумеваем другое и учим детей говорить одно, а думать другое. Это исчезло – и это очень хорошо, это очень серьезное освобождение. Это первое.
Второе, конечно, – та революция, свидетелями которой мы сейчас являемся, техническая революция. Она должна поменять и содержание, и приемы, и всё в преподавании. У меня есть сайт для моих учеников, и я им присылаю, во-первых, список адресов электронных, которыми они могут пользоваться, когда мы начинаем заниматься тем или иным поэтом, прозаиком. Во-вторых, я им говорю, какие материалы я могу выложить – и они выбирают, что им выложить на сайте, что им нужно прочитать. Все лучшие их материалы там же публикуются.
– Если проводить параллель между разными поколениями – вам проще было общаться с детьми двадцать лет назад или сейчас?
– Двадцать лет назад я, наверное, лучше понимал, какую музыку они слушают. Сейчас у нас никаких точек пересечения нет. И, наверное, двадцать лет назад я лучше понимал, что они читают. Двадцать лет назад в каком-то смысле было проще, но зато сейчас я лучше понимаю, что надо делать. Я лучше понимаю, чего от них ждать, и могу ответить, зачем я делаю то-то или то-то. Собственно, метод проб и ошибок уже давно позади. Хотя элемент неожиданности есть всегда.
– У вас лично как-то менялось восприятие произведений, входящих в школьную программу? Может быть, кардинально менялся взгляд на какие-нибудь произведения?
– Кардинально, наверное, нет. Но, конечно, как у любого живого человека, есть писатели и произведения, которые я люблю больше, а есть те, которые я люблю меньше. Но при этом тридцать лет назад, скажем, мы изучали «Поднятую целину», «Как закалялась сталь», «Петра I», роман «Мать», статьи Ленина, поэмы Маяковского – и это было интересно, мы этим занимались не потому, что обслуживали идеологически правящую партию. Все-таки абсолютно бездарных вещей вроде «Белой березы» М. Бубеннова или «Хлеб – имя существительное» М. Алексеева – этого мы не изучали, этого не было в программе. Когда Брежнев был – у меня не было уроков по Брежневу, но никто меня в этом не упрекнул.
– Но это возможно, если исходить из понимания сути текста, а не идеологического давления…
– Конечно. И сегодня, когда у нас «Мастер и Маргарита», а не «Поднятая целина», главное – это текст. Если просто поменять знак «плюс» на «минус», то есть тогда мы говорили: «Да здравствует Советская власть», – а сейчас будем говорить: «Долой Советскую власть», – это так же глупо, так же мало имеет отношения к литературе.
– А какое художественное произведение, которое раньше по идеологическим соображениям не входило в школьную программу, а теперь стало возможным изучать в классе, вы считаете важным?
– Наверное, роман М. Булгакова «Белая гвардия».
– Даже больше, чем «Мастер и Маргарита»?
– Да, конечно.
– А поэзия?
– Ахматова, Мандельштам – сложнее, конечно, на Блока предлагалось четыре урока. Я помню, как лет 35 назад – ну вы же понимаете, что по проблемам образования у нас, во-первых, все специалисты, и во-вторых, все охотно это обсуждают, – и вот лет 35 назад кто-то очень эффектно написал в «Литературке», что в школьной программе на строение кольчатого червя предполагается 8 уроков, а на роман «Преступление и наказание» – 6. Итак, это Булгаков, Ахматова, Пастернак – даже больше, наверное, чем Гумилев. «Доктор Живаго» – сильная книга, но не знаю, насколько она всем по зубам. «Мы» Замятина – вещь очень важная…
– Видите ли вы проблему в стандартизации образования сейчас на примере своего предмета?
– Вы знаете, с одной стороны, ответ на ваш провокационный вопрос предполагается: «Нет стандартам, здесь не может быть стандарта, это живое, трепетное» – ну и так далее. Но ведь как только нам всем дали свободу, у нас учителя стали работать так: Некрасова я не люблю – Некрасова не будет, Толстой слишком толстый. Время от времени к нам приезжают учителя России, и мы с коллегами в рамках повышения квалификации читаем лекции. Они попросили меня рассказать о Маяковском: как, мне кажется, его стоит преподавать. Я начал с того, что задал им вопрос: «Любите ли вы Маяковского? Какие произведения его вы любите? Что вам мешает читать Маяковского?» – и они ответили. Я могу показать ответы моих учеников еще до того, как мы начали изучать Маяковского, и ответы учителей. Гораздо доброжелательнее к поэту ответы учеников. И это учителя словесности, не математиков я учил Маяковскому.
– А вот с тех пор, как появился ЕГЭ, подходы детей к учебе изменились?
– Дети обладают повышенной мимикрией. Им это не страшно. Не так страшен ЕГЭ, как его малюют. Начинался ЕГЭ – даже по русскому – с большим количеством ошибок. По литературе – он либо слишком простой, либо очень неточный.
– А в составлении вопросов к ЕГЭ есть положительная динамика? Есть качественное улучшение тестов?
– Есть. И по русскому, и по литературе. Хотя по литературе все равно не избежать субъективного момента. Но все же пускай сочинения моих учеников проверяют другие люди. Субъективность неминуема, но пусть это будет, хоть и чуть искривленное, но зеркало. Это зеркало говорит нам: «Представление о замечательном советском образовании – это только миф». И туфта – она и есть туфта. Бывало, мы ставили «три» вместо «двух», «пять» вместо «трех» по самым разным причинам. В конце концов, разве не было кровавых схваток в каждой пятой школе, когда родители приходили и говорили: «Почему здесь “два”?» Или иначе делали: звонили из райкома, говорили: «Там у вас такой мальчик есть, Петя Сидоркин… Там у него “два”, по-моему… Мне кажется, что можно пересмотреть. Пересмотрите, пожалуйста, внимательнее». И уже директор понимал, что нужно сделать, и вызывал учителя, и учитель понимал, что нужно сделать. Можно, конечно, было рвать рубаху и говорить: «Я не буду исправлять», но найдутся учителя, которые исправят. Так что не нужно думать, что раньше конфликтов не было. Так что накладки могут быть. Все-таки я думаю, что сейчас туфты меньше. Просто к этому надо привыкнуть.
– То есть надо воспринимать это как стандарт, с которым можно работать дальше: развивать, улучшать. Но важна основа независимого суждения, оценки. Должен быть все-таки минимум стандартизации?
– Да. И потом, если у нас есть список произведений к ЕГЭ, я потом могу с ним не соглашаться, я могу предлагать свой. На уроке я могу сделать так: «Вот это мы с вами должны знать, а вы можете этот список увеличить как вам угодно, предлагать свои варианты». Это правильно. Предположим, мне кажется, что не надо было бы включать то или иное стихотворение Есенина в список ЕГЭ. Но что, мне трудно с детьми его разобрать, чтобы они были готовы к вопросам? На всех не угодишь. А если сказать: «Свобода, эх, эх, без креста» – то тогда мы такое натворим: в одной школе не будет Толстого, в другой – не будет Маяковского, а в третьей – весь год будет Пушкин. В газете «Литература» был такой эксперимент. Напечатали два сочинения и предложили читателям, тетенькам-училкам, оценить их с развернутой рецензией. Результат превзошел все ожидания: от «двух» до «пяти». И всё развернуто, убедительно, основательно. С этим мы ничего не поделаем.
– В таком случае чем, по вашему мнению, мотивирована эта – не побоюсь этого слова – истерия вокруг образовательных стандартов, ЕГЭ? Вдруг все стали считать себя экспертами.
– Во-первых, все и правда считают себя экспертами. Действительно, я за свою жизнь не снес ни одного яйца, но о вкусе яичницы могу судить лучше любой курицы. А почему нет? При этом нужно иметь в виду, что это действительно очень серьезный слом. Действительно людям помешали жить привычно. А словесники все-таки народ более-менее языкастый. Поэтому, конечно, там перья «острились» незаурядные против ЕГЭ. Но сейчас я бы не стал бороться с этим. По русскому языку, бесспорно, это того стоит. Задания можно делать тщательней, лучше, без ошибок, продуманней. И конечно, нынешние задания все-таки довольно примитивные. Первые опыты были очень неудачные. Было много двоек – чуть не 20% по стране. Это, конечно, напугало конструкторов заданий. Я вот вам могу процитировать задания. Вот как называется описание внешности персонажа?
– Портрет.
– И вот такие все задания. Описание природы как называется?
– Пейзаж.
– Правильно. Вот на таком уровне вопросы.
– В чем, по-вашему, цель предмета «литература» в школе, чему вы хотите научить?
– Читать.
– А что для вас это значит? Читать – работать с текстом, информацией?..
– Да, конечно. Дело в том, что ведь наши соотечественники – ну скажем, в 99% из 100% – не понимают текста. Во-первых, они не понимают, что это художественный текст, а не история про соседку Анну Ивановну. Для них Анна Каренина – это: «А вот у тех, кто внизу живет, знаешь, в 45-й квартире, муж – в министерстве работает. У него и положение хорошее и зарплата хорошая, а его эта жена молодая сошлась с военным, пока муж не узнал». Вот так они воспринимают «Анну Каренину». Это первое. Второе – это детки, которые, когда начинают читать хоть «Онегина», хоть Грибоедова, да хоть Шукшина, половины не понимают. Они не понимают, что значит «летя в пыли на почтовых», они не понимают, что значит «Ярем он барщины старинной// Оброком легким заменил» – они не понимают половины слов.
– Как вы относитесь к тому, что довольно часто учителя, которые ведут свой урок интересно, которые индивидуально подходят к занятиям, становятся в каком-то роде кумирами для учеников?
– Спокойно. Потому что человек, который знает, что он делает, и умеет это делать хорошо – вне зависимости от того, ведет он урок, или он ведет машину, или он собирает магнитную защелку, или он стреляет волков – он всегда вызывает уважение. У маленьких – тем более. А если он при этом не дурак и не сволочь, то что еще нужно? Кумир не кумир, а человеческая привязанность совершенно понятна. Я думаю, все мы через это прошли: старший человек, который нас, сам того не желая и специально не стараясь, очень многому научил. Такой есть у каждого, правда ведь?
– Еще хотелось поговорить об одной из проблем – проблеме чтения в современном мире. Эту проблему может ли решить или должен ли решать учитель литературы? Должен ли он научить ребенка не только понимать текст, но и любить читать?
– Тридцать лет назад в метро, или у себя на диване, или на даче, или в поезде читали «Анну Каренину»? Нет. Читали Пикуля, читали Юлиана Семенова, то есть читали всякую макулатуру, как сейчас покупают всякие романы в мягких обложках на станциях и в электричках читают. Но мы же все-таки говорим не про гоголевского Петрушку, которому ужасно нравилось, что из букв складываются слова. Мы же не говорим о том, что «читают – и уже хорошо», важно же – чтó и как. Я считаю, что количество людей, которые читают с удовольствием и осмысленно, примерно такое же, как и тридцать лет назад. Очень многое зависит от семьи. Моя жена моему внуку младшему прочитала «Мертвые души», прочитала «Евгения Онегина», прочитала «Мастера и Маргариту». И теперь он, получив книжку, которую еще не читал, начинает читать ее запоем, оторвать его очень тяжело, и я думаю, что он будет всегда читать. А какой-нибудь его одноклассник или сверстник предпочитает «стрелялки» не потому, что наш Данила такой гениальный ребенок, а потому, что ему «стрелялками» не разрешают баловаться больше, чем 20 минут в день, а читать можно больше. Вот он и приучен.
– Вы поощряете в своих учениках творческие начинания? Бывает, что они приносят вам свои пробы пера?
– Когда-то мы выпускали ежегодный альманах, который составлялся из творческих работ. Раз в год я даю обязательную творческую работу всем. Например, в 10 классе – сочинить стихотворение в прозе. Если они приносят свои стихи – а они приносят, особенно после школы, – то я их добросовестно читаю и стараюсь необидно их отрецензировать. Может, это и было бы правильно, но я не имею возможности делать так, как в Царскосельском лицее: «Сегодня мы будем писать стихотворение о восходе солнца». Когда мы занимаемся пародией, я предлагаю детям написать пародию. Раньше, когда олимпиадные задания составлял я сам, а нам их не присылали, у меня всегда было одно такое задание: «Как бы написал стихотворение на сюжет «В лесу родилась елочка» Маяковский? Некрасов? Блок? или Есенин?». Сейчас этого намного меньше.
– Какие вы могли бы сказать напутственные слова человеку, который только начинает карьеру учителя русского языка и литературы? Какие свои качества он должен развивать?
– Во-первых, терпение. Это самая главная добродетель и в отношении с детьми, и в подготовке. Во-вторых, готовность ошибаться – и снова пробовать без конца. Потому что пока собственным брюхом не попробуешь… Я бывал на уроках своих коллег. Сейчас мне уже приходится «мэтрствовать» в таких ситуациях. А раньше у меня что-то получалось перенести из уроков моих коллег, а что-то совершенно не получалось. Это нужно искать всё самому. Самое главное – знать, что тебе это нужно. Бывает так, что смотрят на эту работу как на временную, как на факт своей неудачной биографии. Мол, есть счастливчики – они в вузе работают, или в НИИ работают, или в фирме работают. А я недотепа, поэтому я в школу и пошел. Вот если так к этому относиться, ничего доброго не будет. А если ты готов учиться, учиться постоянно, то всё получится. Я и сейчас готовлюсь к урокам, может быть даже больше, чем делал это раньше. Потому что сейчас я знаю, что мне делать, а раньше это все-таки были пробы. Но обязательно надо было бока ободрать в кровь.
– А когда вы поняли, что для вас это основное?
– Это был не один момент. Мне очень трудно это определить. Это было явно еще в первые десять лет моего преподавания. Я приходил курить в кабинет нашего заместителя директора по воспитательной работе, словесника, поэтому был свидетелем всех его разбирательств. К нему водили провинившихся. Я ему и сказал: «Вот вы столько читали, столько понимаете, любите театр, кино, у вас громадная библиотека. Вам не жалко свою жизнь растрачивать на то, чтобы говорить о том, что у кого-то прическа не годится, что «ты не в форме пришел, а ты – прогулял»? Так всю жизнь вы растратите!». Я задал бестактный вопрос. Я тогда этого не понимал. Он посмотрел на меня и сказал: «Знаете, школа – это очень большой кусок моей жизни». Я не могу сказать, когда я это понял. Но когда мне лет 10-15 назад предлагали работать в вузе, включить в ту или иную группу – когда-то я входил в «блоковскую» группу, готовящую полное собрание сочинений, – я отказывался, потому что я понимаю, что если ты хочешь что-то сделать, то это – сейчас и здесь.
Интернет-издание «Просвещение», «Исчезла необходимость двоемыслия», 24 апреля 2013 г.
2013